В Полесье! Путевые впечатления С. Животовского. Журнал Природа и люди №30 1899 год

 

В Полесье! 
Путевые впечатления С. Животовского

Хорошо, привольно в Полесье! Если вы охотник и если вам надоела культурная охота в арендуемых под охоту охотничьими обществами местностях с насаженною дичью, то поезжайте в Полесье. Там дичь не садят, там болота и леса кишат дичью, там до сих пор водятся бобры!

Мне никогда не нравилась охота под Петербургом, среди охотников в модных охотничьих костюмах, с сопровождающими их слугами, подающими своему барину патроны и носящими за ним ружье, — и я уехал в Полесье.

Медленно, и даже чересчур медленно, притащил меня поезд Полесской железной дороги на станцию Каленковичи ближайшую к Мозырю, уездному городу Минской губернии. Получив своего бедного песика, рыжего восьмимесячного, еще понатасканного сетера «Барона», который выскочил ко мне из собачьего отделения с окровавленной мордой, так как всю дорогу пытался проломить ею железную решётку и получить свободу, я вышел на крыльцо станции, окруженной со всех сторон лесом, — и на меня сразу набросилось с десяток длиннополых, самых типичных, с пейсами и в ермолках, жидков. Они накинулись на меня, как собаки на брошенную кость и, толпясь и бранясь между собою, наперерыв стали предлагать каждый свой тарантас. Но в то время, когда я стал уже уговариваться на счет платы, я услышал за спиной у себя женский голос: — «паныч, вы в Шерейки?». Я обернулся и глазам моим представилась миловидная, здоровая девушка с красивыми серыми глазами и темными бровями на смуглом, загорелом лице. Из-под ситцевого платочка спускалась, перекинутая на высокую полную грудь, толстая русая коса. В одной руке она держала кнут, а другой — гладила морду моего «Барона». Из дальнейшего разговора выяснилось, что ее зовут Палашкой и что она прислана за мной теми самыми панами из Шереек, к которым я ехал. Услыхав это, жидки оставили меня и ссоры их между собой сразу прекратились. Они отошли в сторону и стали высматривать — не покажется ли на крыльце еще пассажир.

Через несколько времени я уже сидел в тарантасе на мягком, взбитом из сена и покрытом стареньким, сплетенным из войлочных полосок ковриком сиденье. Маленькая крестьянская лошаденка, подгоняемая моим кучером в юбке, весело бежит по вдавленной колее среди высокого соснового леса. «Барон» мой в особенном восторге, вероятно, потому, что вырвался, наконец., после двухдневного заключения в собачьем вагоне, на свободу, с лаем так и мечется под ногами у лошадки, то и дело стараясь схватить ее за морду; только на четвертой уже версте от станции он, наконец, оставил лошадь в покое и стал гоняться за птичками. Июньское солнце греет во все лопатки, но дует маленький ветерок, а раскидистые дубки и сосны бросают такие густые тени, что воздух хотя и жаркий, но не душный; чувствуется влага и дышится легко. Солнце, в виде ярких пятен, проникает сквозь листвы деревьев на дорогу, мелькает на лошади и моем миловидном кучере. Я вспомнил картины Семирадского. Это его любимые эффекты: солнечные пятна на песке и мраморе, — только там у него фигурируют римлянки в богатых костюмах, а передо мной сидит полудикая полещучка, дочь лесов и болот. Она сидит ко мне в пол-оборота. Ей, очевидно, хочется заговорить со мной, но по застенчивости своей она не знает с чего начать и потому сидит в ожидании, что я первый спрошу о чем-нибудь. Мне же было так хорошо среди природы, под теплыми лучами солнца и синим небом, любоваться красивым молодым существом, сидящим от меня так близко, что начинать говорить не хотелось, - я знал, что все равно она заговорит и потому, точно в коком-то опьянении, полулежал на своём месте, изредка подбрасываемой кочкой — и наслаждался.

— Авы, панич из Петербурга будете? — прервала, наконец, молчание Палашка,

— Да, милая из Петербурга; хочу поохотиться у вас

— У! у нас охота дюже хорошая дичи сколько хотите, рыбы, и птицы и зверя страсть как много, а больше всего поганых волков. Через воскресенье ходим всем сходом на облаву, не мало перебили их, а все-таки, не пройдет недели, чтобы у кого не будь не зарезал проклятый скотину, — а зимой, так и детей таскали.

— А как мы поедем, панич, — прервала вдруг разговор Палашка, —через Мозырь, чи прямо на Шерейки? Через Мозырь дальше, два раза надо на паром Припять переезжать, да дорога лучше, а прямой дорогой на Шерейки хотя и ближе, да ехать придется буераками и для лошади трудней, — пояснила она.

Мы решили ехать на Мозырь.

— А вот туда — прямая дорога, — указала она мне кнутом на едва заметную колею вправо, среди кочек. — Там вон в прошлом году моего брата медведь помял. Медведей у нас много, — продолжала она после некоторой паузы, — вот брат мой Гнат шел под вечер этой самой дорогой до дому, вдруг слышит — кто-то плюется над головой, глянул вверх, а там на сосне здоровый Мишук забрался к борти (Бортью называется улей для пчел, выдолбленный в стволе дерева) и шарит в середке; брат давай в него палками швырять, а как тот стал с сосны слезать, брат и пальнул из ружья, да только дробью — не убил, медведь и набросился на брата. К счастью, наши мужички с ярмарки возвращались, так топорами отогнали.

— А часто у вас медведи мёд таскают? —спросил я.

— Часто, где без подкуров; с подкурами-то не доберется.

— Это что-же за подкуры такие?

— А это, значит, бревно такое налажено под сосной, как он только полезет, а бревно ему бац по чём ни на есть, ну ему и не пробиться к борти. А то еще гвоздями околачивают сосну, так тоже не подберется.

Лес стал редеть и, мало-по-малу, перешёл в кустарник. Запахло лозой; дорога стала тяжелая, песчаная. Лошадка, все время отбивавшаяся хвостом от оводов и мух, безжалостно осаждавших ее, вдруг приподняла уши и весело заржала.

— Ишь ты, кобылка, воду почуяла, —сказала Палашка и стегнула слегка свою кобылку кнутом.

Вскоре, действительно, обогнув песчаный бугор, я сразу увидел широкую красивую реку. У самой воды стояло несколько возов с сеном, две-три жидовских фуры, возле которых, столпившись, по обыкновению, в тесную кучу, жидки вели горячий коммерческий разговор. Крестьяне, сопровождавшие возы, меланхолично лежали на песке куря трубки. Все это ждало парома, который в виде тёмного пятна ужо отдалился от противоположного высокого берега Припяти и медленно приближался к нам. Когда паром, причалил к берегу, все пришло в движение. После всех ввела под уздцы и Палашка свою кобылку с тарантасом и со мной, и паромщики, заложив шестами бока парома, отчалили и погнали его длинными же шестами Мозырю. Припять под Мозырем широка, но местами на столько мелка, что пароходы часто садятся на мель, в особенности осенью. Весною Припять разливается на многие вёрсты и, сливаясь с близлежащими озерами, образует как бы сплошное море, среди которого кое-где возвышаются островки с деревушками. Но вот и Мозырь. На довольно возвышенном правом берегу Припяти теснятся по большой части ветхие, иногда покосившиеся и подпертые бревнами жидовские лачуги; впрочем, есть и каменные дома, кафедральный собор, древняя Пятницкая церковь, и католический костёл, основанный Сигизмундом III-м в 1610 г. Словоохотливая Палашка пояснила мне, указывая на православные храмы, что это, мол церкви наши, мужицкие, а это — «панский» костёл. Полещуки не могут забыть польского владычества, — их панами были поляки, а потому и церковь католическая — церковь панская. Это название здесь так укоренилось, что Полещуки иначе и не выражаются.

Проехав базарную площадь с длинными рядами торговок и возов, нагруженных всевозможной живностью, шерстью и кожами, производством которых давно славится Мозырский уезд, мы, спустившись опять к берегу Припяти и проехав несколько вёрст вниз по течению, на пароме переправились снова на левый берег реки.

Здесь дорога очень разнообразна. То мы подымаемся на бугор и едем лесом, поминутно подбрасываемые, вместе с тарантасом, толстыми ветвями вековых сосен, то выезжаем на опушку, — лес кончается, и мы сразу попадаем в болото. Ехать приходится по гати, ежегодно исправляемой и ежегодно же размываемой вешними водами. Налево и направо тянутся бесконечные озера, густо заросшие у берегов камышом. Слышно кряканье диких уток и знакомый свист куликов, дупелей и бекасов. В одном месте, почти из-под самых ног лошади, поднялась целая стая тетерок и с грохотом тяжело полетела в соседние кусты. Озера, в большинстве случаев, имеют продолговатую форму и тянутся параллельно Припяти на многие версты; весною все они сливаются вместе и, соединившись с Припятью, образуют её рукав. В это время все сообщения между жителями и властями прекращаются.

Можно себе представить, что стоит здесь содержание и исправление дорог, гатей и мостов, когда по исчислению статистика Минской губернии И. Зелинского, в течение восьми лет потребовалось на починку почтовых, военных и просёлочных дорог, мостов и гатей 820,945 подвод и 1.220,393 рабочих! Дорога от местечка Петриково, в Мозырском у., проведенная до станции Лысци, Пинского у., составляет 218 вёрст. На ней 27 мостов и 83 гати. Мосты занимают 529 сажен, гати — 14,406 сажен! Каждая весна, каждая осень до того уродуют эти мосты и гати, что нередко даже почтовые сообщения прекращаются. О просёлочных дорогах и говорить нечего. Огромные пространства Полесья поэтому даже совсем не заселены, так как пробраться в трущобы, покрытые лесом и непроходимыми болотами, нет никакой возможности даже в самое сухое время года. Не удивительно поэтому, что здесь не редкость встретить Полещука, который ни разу в своей жизни ־ не был даже в своём уездном городе. Только приречных жителей коснулась, так или иначе, цивилизация и они переняли кое-что у жителей городов. Жители же глухих мест Полесья ведут совершенно замкнутую и своеобразную жизнь, сказывающуюся и в домашнем быту, и в костюме, и в верованиях. Полещук религиозен, любит обряды, но в то же время он часто смешивает обряды христианские с обрядами языческими, унаследованными им от своих предков. Величественная, угрюмая природа, не тронутая еще цивилизацией, кажется ему такой непобедимой силой, против которой немыслимо бороться маленькому человеку, и потому он трепещет перед её явлениями. Отсюда и верования в леших, водяных, русалок и т. п. Проезжая мимо одной мельницы, мне пришлось увидеть старика дьяволопоклонника (как известно, таковые существуют на Кавказе). По словам Палашки, этот старик мельник глубоко верит в того дьявола, который живёт у него же на мельнице. Мало того, он сумел снискать расположение дьявола, имеет с ним сношения и потому слывёт за знахаря. Темный люд поэтому не редко обращается к мельнику за помощью. Впоследствии я узнал, что те же крестьяне, по совету батюшки, однажды, связав мельника по рукам и ногам, несмотря на страшное сопротивление, силою втащили его в церковь, с целью направить на путь истины, но это не помогло и старик по-прежнему верит в чёрта и боится церкви, а мужики, по-прежнему боясь дьявола, как злой силы, которую только и можно предотвратить при посредстве знахаря, не-суть дальновидному мельнику кто что может, — и мельнику живется не дурно.

— Да ведь он, просто на просто, дурачит вас, чтобы легче было обирать глупых людей! —сказал я Палашке.

— Не, он не дурачит, вот жиды, так те правда обижают нас, от тех и панам плохо приходится. Вот теперь и Шерейки к жидам перешли, будут нашими помещиками.

— Как так перешли к жидам? —удивился я, — ведь они по закону не имеют права ни купить, ни даже арендовать имения!

— Жиды все могут, панич, коли захотят, никакой закон им не страшен. Еще прежде, когда паны наши были побогаче, жиды боялись их, а теперь все в их руках. Еще когда полковник жил, так Шерейки были богатые, я сама не помню, а нам дед рассказывал. Теперь в Шерейках все развалилось, сами увидите, один дом панский уцелел. Сад фруктовый бурьяном зарос, забор по бревнам на дрова порастаскали. Все имение по кускам в аренду отдано, а теперь вот вчера лучший кусок жиды в аренду взяли и в панском доме жить будут поганые!

— Да не может же этого быть, — сказал я, — ведь против закона ничего не поделаешь!

— А вот я расскажу вам, так вы и узнаете, как, это у них делается. Вы ведь знаете, что после полковника имение перешло к двум сироткам, паненкам, а опекуншей назначили тетку их Мальвину. Ну вот, теперь панна Мальвина и приехала посмотреть, что с имением делается, да узнать, отчего ей арендных денег не платят. Видит — все развалилось, все запущено, а пани Кунцевичова, которая сад с домом арендовала — сама с голоду чуть не помирает, потому, в долгах у жидов. Видит панна Мальвина, что и требовать не с чего, а тут как раз срок аренды кончился, ну жиды и пришли к пани, —так и так, говорят, отдайте нам в аренду все угодье с домом, мы и деньги вперёд за три года отдадим. Ну, Мальвина и обрадовалась, потому деньги-то сиротам нужны. Оно правду вы говорите, что закон не дозволяет жидам господские имения арендовать, а только вот как это сделали: позвали жиды пана Вислоуха, вон за тем лесом его хозяйство, и уговорились с ним так, что на бумаге аренду берёт он, а платить деньги и получать доходы и жить в панском доме будут они, жиды. Вислоух приехал, бумаги подписал, получил за труды от жидов и уехал, а пановать останутся жиды...

Так вот вы и говорите, что закон не позволяет. Не боятся жиды закона, — тяжело вздохнув, прибавила Палашка. Видно было, что всем в этом крае не сладко от жидов.

Вскоре я увидел и самый дом, где когда-то жила безбедно помещичья семья. Крепкая старинная постройка гордо стояла среди густой зелени фруктового сада. Часть окон была заколочена досками, с другой части доски, очевидно, только что сорвали и через открытые рамы с разбитыми стеклами я увидел целую ораву больших и маленьких членов еврейского семейства в грязных лапсердаках и платьях, копошившихся, как черви в разлагающемся трупе. Это новые хозяева устраивались в своём, новом владении. А шагах в пятидесяти от сада, возле грустно покосившейся и полуразрушенной часовни, почти закрытой от глаз ветвями столетнего дуба, стоят два креста над чугунными плитами, —там тлеют кости бывшего помещика и его жены.